Белла ЕЗЕРСКАЯ (Нью-Йорк). ЖEНЩИНЫ В ЖИЗНИ ПУШКИНА В ОДЕССЕ

Пушкину было 23 года, когда он приехал в Одессу. Это был период физического и нравственного мужания.

Сиротское детство при живых родителях сменилось неровным и не очень счастливым отрочеством. Лицейские годы поэта были далеко не столь идиллическими, как в его лицейских стихах. Раннее творческое созревание, неровный и независимый характер ставили Пушкина в сложное положение, как по отношению к однокашникам, так и к преподавателям и дирекции лицея.

Авторитет Пушкина-поэта среди лицеистов был достаточно велик, но звание «первого поэта» досталось не ему, а ординарному Одосеньке Илличевскому. Монастырский характер лицейского быта, отсутствие женского общества — в сочетании с ранним физиологическим созреванием и африканским темпераментом поэта создавали трагикомические ситуации. Так однажды в темном переходе, соединявшем лицей с царским дворцом, Пушкин обнял старую деву — фрейлину вместо хорошенькой служанки, чем вызвал неудовольствие императора. Будучи вхож в дом историка Н.М.Карамзина, жившего с семьей в Царском Селе, он влюбился в 36-летнюю Екатерину Андреевну Карамзину и написал ей любовное послание (не сохранилось), которое она показала мужу, по-матерински пожурив влюбленного юношу. Тот факт, что Пушкин призвал к своему смертному ложу Карамзину, говорит о том, что отзвуки этого полудетского чувства он сохранил на всю жизнь.

Первое известное нам романтическое юношеское увлечение Пушкин пережил по отношению к сестре своего лицейского товарища Кате Бакуниной. Вырвавшись на петербургский простор после лицея, Пушкин окунулся в светскую и «полусветскую» жизнь. Слава дон-Жуана и бретера опережала славу первого поэта России.

Путешествие по Крыму и Кавказу с семьей генерала Н.Раевского было означено мимолетной влюбленностью в Марию Раевскую, которой тогда было пятнадцать лет. Эта влюбленность нашла отражение в «Евгении Онегине»: «Я помню море пред грозою…»

Кишиневский период был отмечен бурными, экзотическими и часто скандальными любовными похождениями с женами и дочерьми молдавских бояр. Можно вспомнить имя холодной красавицы Пульхерицы Варфоломей, красавицы-цыганки Людмилы Шекоры, жены богача Инглези; певицы Калипсо, которая, по преданию, была любовницей Байрона, Виктории Ивановны Вакар и многих других. Пушкин не был привередлив. По свидетельству И.П.Липранди, он «любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний».

Большинство кишиневских увлечений Пушкина не носило серьезного характера. В многочисленных любовных эскападах было больше молодечества, нежели подлинной страсти.

Переехав в Одессу, Пушкин стал вести себя более сдержанно и осмотрительно, во-первых, потому что общество было другим, во-вторых, потому что женщины были другими; хотя буйство вырвавшегося на волю лицеиста иногда давало себя знать и в Одессе — но тут для этого были специально предназначенные места: «Недавно выдался нам молодой денек — я был предводителем попойки, все перепились и поехали по борделям».

В Одессе Пушкин впервые испытал настоящую, невыдуманную любовь. Историки называют имена трех женщин, с которыми связано имя Пушкина в Одессе: Амалию Ризнич, Каролину Собаньскую и Елизавету Воронцову.

Об Амалии Ризнич известно немного. Дочь венского банкира, она вышла замуж за одесского купца и мецената Ивана Ризнича, приехала с ним и матерью-итальянкой в Одессу летом 1823 года, почти одновременно с Пушкиным. Дом Ризничей был открытым домом. Празднества, балы, приемы следовали один за другим. На одном из таких приемов Пушкин увидел несравненную Амалию и без памяти влюбился. По свидетельству современников, Амалия была высокой, очень красивой брюнеткой с длинной косой и пламенными глазами. Одевалась она в наряд полуамазонки и носила черную мужскую шляпу. Вокруг нее вечно вился рой поклонников, среди которых молва упоминает известных польских магнатов Исидора Собаньского и Яблоновского.

Образ жизни Амалии рано свел ее в могилу: она много пила, курила, ездила верхом, ночи напролет играла в вист и без устали танцевала. После рождения сына 1 января 1824 года она заболела лихорадкой, и муж отослал ее вместе с сыном в Италию, где она умерла летом 1825 года.

Пушкин был ревнив от природы, но никогда муки ревности не были столь мучительны, как в пору его романа с Амалией Ризнич. Брат поэта рассказывает, что однажды он «в бешенстве ревности пробежал пять верст с обнаженной головой, под палящим солнцем». Эти муки Пушкин описал в элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты», которую заключил словами:

Мой милый друг, не мучь меня, молю,
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

В Одессе написаны и другие стихотворения, посвященные Ризнич — «Ночь», «Надеждой сладостной младенчески дыша». Ей же посвящены шутливые строфы из Путешествия Онегина: «А ложа, где красой блистая…»

О смерти Амалии Ризнич Пушкин узнал в Михайловском, в 1826 году. Он отозвался на эту смерть со странным равнодушием, удивившим его самого:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.

Сидя в болдинском карантине осенью 1830 года (знаменитая «Болдинская осень»), Пушкин, возвращаясь памятью к женщинам, которых он когда-то любил, пишет элегию «Для берегов отчизны дальней».

Мучительная, страстная, отравленная ревностью любовь Пушкина к Амалии вызвала к жизни строки лирического отступления к VI главе «Евгения Онегина», не вошедшие в основной текст.

Да, да, ведь ревности припадка —
Болезнь, так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж, конечно, без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор.
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.

Об отношениях поэта с Каролиной Собаньской известно еще меньше, чем об отношениях с Амалией Ризнич. Известно, что в доме Собаньской, на углу Греческой и Ришильевской улиц, Пушкин бывал, что там он встречался с польским поэтом Адамом Мицкевичем, тоже влюбленным в прекрасную хозяйку. Пушкин познакомился с Собаньской в Киеве 21 января 1821 года.

Чувство, вспыхнувшее к ней, вскоре было вытеснено другими увлечениями. Не исключена возможность, что оно в какой-то степени снова возродилось в Одессе, где положение Собаньской было более чем двусмысленное: на ней лежало пятно политической интриганки, пособницы и сожительницы графа Витта, начальника военных поселений в Новороссии и организатора политического тайного сыска. Но не оставляет сомнения ее участие в польском освободительном движении — патриотической миссии, которую она возложила на себя добровольно и за которую была выслана из России. Не стоило, пожалуй, придавать слишком большого значения этому увлечению Пушкина, если бы не письма, найденные во французских черновиках и написанные 9 лет спустя, 2 января 1930 года.

«Сегодня — девятая годовщина дня, когда я увидел вас в первый раз… Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами, — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не умел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам».

Эти строки писались незадолго до женитьбы, которой Пушкин был, казалось, вполне поглощен. Примечательно, что записка Каролины, вызвавшая этот эмоциональный взрыв, содержала всего лишь любезную просьбу — перенести светский визит Пушкина с субботы на воскресенье. Во время этого визита Каролина, равнодушная к поэту, но не к его славе, попросила на память автограф.

«Я испытал на себе все ваше могущество, — пишет Пушкин в ответ на записку Собаньской. — Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении и все, что в нем есть самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя и немного робости, которую я не могу побороть». Пушкин написал Собаньской в альбом обещанное посвящение. В нем, как и в этих двух письмах, много грусти, укоризны и ясное сознание того, как он мало значил в ее жизни:

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом

В то же время письмо, писанное из Одессы А.Н.Раевскому (сохранился черновой набросок на французском языке), говорит о том, что и Собаньская, и Пушкин, и адресат, равно как и другие члены одесского высшего света, были вовлечены в романтическую игру, где каждый играл отведенную ему роль (см. выше): Раевский — Демона, Вецлав Ганский — Лары, демонического героя Байрона, Эвелина Ганская — Аталы, романтической дикарки из романа Шатобриана — и т.д. В этом письме Пушкин собирался очернить «соперника» — Раевского в глазах их общей страсти — Собаньской. Пушкин объясняет, почему он передумал: «Моя страсть в значительной мере ослабла, а тем временем я успел влюбиться в другую». Мучительная, страстная, хоть и кратковременная любовь Пушкина к Ризнич, так же, как во многом искусственно-романтическое чувство его к Собаньской, только оттеняют ту подлинную любовь, которую он испытал к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Это ясное и благодарное чувство осветило жизнь поэта в Одессе, и Пушкин хранил его до конца своих дней как заветный талисман, подаренный ему Воронцовой при прощании. Любовь Пушкина к Воронцовой не была омрачена ни ревностью, как к Ризнич, ни играми и маскарадом, как любовь к Собаньской. Значит ли, что она была безоблачной вполне? Увы, нет. Супруга наместника была у всех на виду, и это затрудняло общение. Подозрения графа усугублял начавшийся конфликт. Кроме того, между Пушкиным и Воронцовой стоял еще один человек — Александр Раевский, роль которого в этом романе была двусмысленной: он сам был влюблен в графиню Воронцову и на правах дальнего родственника вхож к ней в дом. Вигель прямо обвиняет Раевского в интригах против Пушкина: «Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной…, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его».

Этот же Вигель, имевший репутацию злоязычника, с восторгом отзывался об Елизавете Ксаверьевне: «Ей было уже за тридцать лет, — а она имела все права казаться еще самою молоденькою… Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст …казалось, так и призывает поцелуи».

Елизавета Ксаверьевна Воронцова, урожденная Враницкая, была на 7 лет старше Пушкина, которому еще не исполнилось 25 лет. Впервые Пушкин увидел Воронцову осенью 1823 года. Это был разгар его увлечения Ризнич. К тому же Воронцова скоро покинула свет — 23 октября она родила сына. Пушкин с головой ушел в работу над «Евгением Онегиным». 18 февраля у Воронцовых был бал-маскарад. По свидетельству Липранди, Пушкин там был и находился в очень дурном настроении — об этом поэт сам сказал ему, когда Липранди навестил его на следующий день, приехав из Кишинева. Поэт писал что-то, лежа в постели и обложившись лоскутками бумаги. Трудно сказать, что расстроило поэта — то ли холодность к нему графини, то ли высокомерие графа, то ли подхалимские выходки майора Брунова, то ли козни Раевского. А может быть, все вместе.

Весной 1824 года встречи Пушкина с Воронцовой были эпизодическими и светскими. 12 марта он выехал в Кишинев повидаться с Инзовым. Когда он через три недели вернулся, Воронцова была в Белой Церкви, в имении своей матери. В первых числах мая Одессу покидала Амалия Ризнич, и мысли Пушкина были заняты предстоящей разлукой. 22 мая произошло событие, которое больно уязвило самолюбие Пушкина. Поля Новороссийской губернии постигло бедствие — саранча, и губернатор отрядил нескольких мелких чиновников, в том числе и Пушкина, в командировку за сбором сведений о том, насколько велик ущерб, нанесенный ею. Предписание графа, по словам Вяземского, было похоже на «злейшую иронию над поэтом-сатириком». «Состоящему в штате моем, коллегии иностранных дел, коллежскому советнику Пушкину. Поручаю Вам отправиться в уезды Херсонский, Елизаветградский и Александровский и, по прибытии в город Херсон, Елизаветград и Александрию, явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения учиненные для этого уездными присутствиями. О всем, что по сему Вами найдено будет, рекомендую донести мне».

Можно представить себе, как взбесил Пушкина этот «циркуляр». Не так давно стало известно, что Пушкин ни на какую саранчу не поехал, что он попросту проигнорировал циркуляр Воронцова. Он отсутствовал 6 дней — с 23 по 28 мая 1824 года, из них 25 и 26 мая провел в имении своего приятеля Л.Л.Добровольского, где отметил свое 25-летие, распивая венгерское вино и читая первую главу «Евгения Онегина».

Кстати, Вигель пробовал было отменить поездку, видя состояние Пушкина, но реакция графа была неожиданной: «Он побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: «любезный Ф.Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», а через полминуты прибавил «также и о достойном друге его Раевском».

Воронцов славился выдержкой. То, что он позволил себе таким образом отозваться о Пушкине и связать его имя с Раевским, говорит о ревности и глубоко уязвленном самолюбии.

Ответное чувство графини к Пушкину следует отнести на июнь-июль 1824 года, когда он сделал княгиню Веру Вяземскую, жену своего друга Петра Вяэемского, поверенною в своих сердечных делах. «Я даю твои письма Пушкину, который всегда смеется, как сумасшедший. Я начинаю дружески любить его. Думаю, что он добр, но ум его ожесточен несчастиями; он мне выказывает дружбу, которая меня чрезвычайно трогает… Он доверчиво говорит со мною о своих неприятностях, равно как и о своих увлечениях…» (Из письма кн. Вяземской мужу из Одессы.) Узнав о том, что его высылают из Одессы в родовое имение Михайловское, Пушкин был так потрясен, что примчался с дачи Рено, где его застало известие, на дачу Вяземских без шляпы и перчаток.

Это обстоятельство говорит о том, что Пушкин, по крайней мере в последнее время, не хотел уезжать из Одессы, и о том, что несмотря на ухудшившиеся отношения с графом, он продолжал бывать у него в доме. Есть, однако, свидетельства, что отношение к нему Елизаветы Ксаверьевны изменилось к худшему. В апреле Воронцова отплывала с большой свитой в крымское имение Воронцовых в Гурзуф. Пушкин приглашен не был. А.Давыдову, который звал его, он ответил шутливым посланием «Нельзя, мой толстый Аристипп», где есть такая строчка: «Но льстивых од я не пишу» — намек на то, что от него таких од ждали. Гнев Воронцовых мог быть объяснен тем, что Пушкин не только не писал од, но сочинил знаменитую эпиграмму, которая была у всех на устах. Именно этим объясняет опалу Пушкина П.И.Вартенев: «После известной эпиграммы на ее мужа, в которой потом сам он раскаивался, конечно, обращались с ним очень сухо».

Отъезд любимой женщины он сопроводил стихами «Кораблю»:

Морей красавец окрыленный!
Тебя зову — плыви, плыви
И сохрани залог бесценный
Мольбам, надеждам и любви.
Ты, ветер, утренним дыханьем
Счастливый парус напрягай,
Волны внезапным колыханьем
Еe груди не утомляй.

Вернулась Елизавета Ксаверьевна в Одессу 24 июля. Одновременно 24 июля Воронцов отправляет из Симферополя графу Гурьеву предписание исключить Пушкина из списка чиновников коллегии иностранных дел и отправить на жительство в Псковскую губернию. Это был предпоследний этап конфликта, «скрытая фаза» которого заняла три месяца 1824 года — март, апрель, май.

В каком состоянии Пушкин уезжал из Одессы, мы узнаем из пространного письма Веры Федоровны Вяземской мужу. Написано оно 1 августа 1824 года. Это письмо также проливает свет на отношения его к Воронцовой.

«Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, — со ссылки и отъезда Пушкина, которого я сейчас проводила до верха моей огромной горы, нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с сестрой. Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни… Молчи, хотя это очень целомудренно, да и серьезно лишь с его стороны».

В эти отчаянные последние дни июля Пушкин задумывает бежать из Одессы — морем в Турцию. О том, что такой побег замышлялся, свидетельствуют по меньшей мере дыв документа: письмо А.Я.Вулгакова — К.Я.Вулгакову и письмо М.С.Воронцова — А.Я.Вулгакову.

В первом А.Я.Вулгаков пишет: «Воронцов желал, чтобы сношения с (княгинею В.Ф.) Вяземскою прекратились у графини (Е.К.Воронцовой); он очень сердит на них, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Вяземская хотела способствовать его бегству из Одессы, искала для него денег, старалась устроить ему посадку на корабль».

Во втором письме ясно чувствуется плохо скрываемое раздражение Воронцова против княгини Вяземской: «Что касается княгини Вяземской, то скажу вам (но это между нами), что наш край еще недостаточно цивилизован, чтобы оценить ее блестящий и острый ум, которым мы до сих пор еще ошеломлены. И затем мы считаем по меньшей мере неприличными ее затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным, когда получился приказ отправить его во Псков».

29 июля Пушкина вызывает градоначальник Гурьев. Он объявляет ему об отставке и дает подписаться под следующим обязательством:

«Нижеподписавшийся сим обязывается данному от г-на Одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться к г-ну гражданскому губернатору. Одесса. 9 июля 1824».

Пушкин подписал и другую бумагу:

«По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять руб. четыре коп. получил коллежский секретарь Александр Пушкин».

 

Источник:  http://www.vestnik.com/issues/98/0609/koi/ezersk2.htm