Игорь Немодрук. КОЛИИВЩИНА.  ШО ЦЕ БУЛО? ИЛИ СЕПАРАТИЗМ XVIII века.

17 мая  Киевсовет принял решение отпраздновать 29 мая 2018г. знаменательную дату в истории Украины – 250 летие Колиивщины.

Колиивщина – крестьянское восстание на Правобережной Украине 1768г под предводительством Железняка.  Сложное и тяжёлое было время. Восстание было жестоким, крайне кровавым, досталось всем – и полякам, и униатам, и евреям и православным.

Учёные до сих пор спорят по многим вопросам, касающимся этого восстания, начиная от происхождения самого термина «колиивщина»

( то ли от слова «кол», основного доступного оружия восставших, то ли от слова «колий» — профессиональный забойщик, резчик скота,  в основном свиней) и заканчивая оценки тех событий, в  частности еврейским погромам.  Нам, выросшим в традициях века XX, сложно судить людей, живших в жестоком  XVIII веке.  Нам кажется дикостью эпизод Уманьской резни, когда восставшие, то ли казаки, то ли крестьяне,  захватив Умань, в которую, спасаясь, стеклись из окрестностей  поляки и евреи, повесили на дверях костёла поляка, еврея и собаку и надпись сделали «Лях, Жид и Собака усе вера однака».  Но и противная сторона отличалась не меньшей дикостью.  До этого польские конфедераты часто казнили православных украинцев, вешая на одном дереве  священника и собаку.

 Сложное время, сложное, противоречивое и неоднозначное.  Лично я, к примеру, 

не смог однозначно осудить  или оправдать гайдамаков ( ещё один термин, о котором спорят. Но многие соглашаются, что он происходит от слова «гайда» т. е. «пошли», «идём») за их жестокость. 

  Я описываю эти события в своём  романе «Казаки», и когда я давал читать отрывки из него своим друзьям, я несколько раз слышал вопрос: «Так ты за кого?  За еврея или за гайдамаков?»  Ниже я приведу этот отрывок, что бы и вы поняли весь драматизм того восстания.

 

 

Однако этой  неоднозначностью решили воспользоваться в современной Украине.

 

Так 17 мая 2018 года, депутаты Киевсовета приняли решение о праздновании 29 мая 250-летия Колиивщины. За соответствующее решение проголосовали 83 человека.

Годовщину Колиивщины будут торжественно отмечать 29 мая этого года, ее включили в перечень празднования памятных дат в столице.

Согласно решению, автором проекта которого является Юрий Сиротюк (фракция ВО “Свобода”), Киевская горгосадминистрация  (КГГА) совместно с РГА должны организовать тематические информационные, учебно-воспитательные, культурно-художественные и другие мероприятия в учебных заведениях. Кроме того, запланировано проведение научно-практических конференций и заседаний за круглым столом.

Как сообщалось, такое решение направлено на активизацию патриотического воспитания украинской молодежи и сохранение памяти об освободительной борьбе украинского народа. По убеждению автора документа, он будет способствовать формированию единства украинской нации.

 

Однако то ли по своему недомыслию, то ли рассчитывая на неграмотность людей, по принципу «толпа схавает»,  депутаты Киеврады упустили один важный момент.  Несмотря на всю противоречивость Колиивщины, один факт не подлежит сомнению – восставшие выступали за отсоединение Правобережья от Польши и…. !ВНИМАНИЕ!…..  присоединение к России!

Так, после занятия Умани 10 июня 1768 года,  на состоявшейся раде Железняк был выбран гетманом провозглашённой повстанцами Правобережной Гетманщины в составе Российской империи.

Вдумайтесь, люди!  Свободовцы Киеврады предложили и депутаты проголосовали за празднование 250 летия СЕ-ПА-РА-ТИЗ-МА !  Пусть и в веке   XVIII, но сепаратизма, и сепаратизма   проросийского!

Во шо это такое с их стороны?!        Идиотизм?      Шизофрения, то бишь,  раздвоение личности?   Скудоумие?              Или это хитрожопость, держащая свой народ за тупое, неграмотное быдло?

У меня лично, нет ответа на эти вопросы…..

 

Ну и напоследок краткое описание тех событий и обещанный отрывок из романа.

 

Восстание вспыхнуло в 1768 году на Правобережной Украине.  После Руины  Правобережье отошло обратно в состав Речи Посполитой и поляки продолжили  на этой территории политику экономического, религиозного и политического угнетения православного населения, в первую очередь крестьян.  Для польских землевладельцев эти земли были далёкой провинцией, окраиной государства, Украиной. И они очень некомфортно себя здесь чувствовали, предпочитая сдавать свои маетки вместе с крепостными в аренду, в основном евреям, а самим жить на своей родине, в исторической Польше.  Евреи же арендаторы, нещадно эксплуатировали  крестьян, выжимая из них средства не только для хозяина-поляка, но и для себя. Распространённой практикой было, когда арендатор отбирал ключи от православного храма и разрешал проводить требы только после внесения определённой платы в свой личный доход.   На фоне религиозного гнёта католической шляхты против православия, такие «выходки» арендаторов получали одобрения со стороны властей.   Вот где кроются корни той жестокости гайдамаков не только по отношению к полякам-католикам или униатам, но и к евреям.

Восстание возглавил запорожский казак  Максим Железняк.

Он распространил клич, что у него имеется так называемая «Золотая

грамота» от российской императрицы Екатерины Великой, в которой она призывает православных восстать против гнёта поляков и присоединиться к России. И хотя, как оказалось позже, такой грамоты у Железняка не было, эта идея была широко воспринята и поддержана православным населением Правобережной Украины и к Железняку стали массово стекаться крестьяне.

И не только крестьяне.  Испуганное пламенем пожара польское население и еврейство бежало в Умань,  довольно укреплённую на тот момент крепость и город.  Польский губернатор Умани Рафал Младонович  вместо того, что бы выслать навстречу восставшим подчинённые ему хоругви (хоругвь – воинское подразделение в  польской армии) , выслал  отряд надворных казаков польского магната Потоцкого под командой Ивана Гонты.  Надворные казаки – это казаки на службе у отдельного магната.   Не у государства, как реестровые, не у вольного братства, как запорожцы, а у частного лица.  Такая вот распространённая практика была в тогдашнем Польском государстве.

Ну а Гонта со своим отрядом, как православные казаки, плоть от плоти народной, всем составом перешли на сторону восставших.

 

Потом был захват Умани и Уманская резня, в которой по разным оценкам погибло до 20 тысяч мирного населения (хотя и тут есть противоречия – любой шляхтич принадлежит к воинскому сословию и мирным его вряд ли можно назвать).

Потом было подавление восстания присланным  по приказу Екатерины отрядом под командованием полковника Гурьева.   Российских подданных из числа захваченных в плен восставших судили российские власти, присудив в основном битьё кнутом и каторгу. Ну а Гонту и других польских подданных судила польская  специальная судебная комиссия под руководством региментаря Иосифа Стемпковского. Практически всех подвергли мучительным казням.  Так наказание  Гонте должно было длиться на протяжении двух недель и сопровождаться ужасными пытками. В течение первых 10 дней палач должен был отрывать с него по полоске кожи, а затем приступить к четвертованию: на 11-й день отрубить ноги, на 12-й руки, на 13-й вырвать сердце и на 14-й отрубить голову. Останки Гонты должны были выставить в 14 городах Правобережной Украины на специально построенных виселицах. Гонта с чрезвычайным мужеством и даже юмором переносил пытки. На третий день казни   коронный гетман Ксаверий Браницкий, будучи не в состоянии выносить кровавого зрелища, приказал отрубить Гонте голову и уехал, чтобы не видеть дальнейшего. После этого приведение приговора в исполнение было продолжено уже над трупом.

Отрывок романа «КАЗАКИ»:

Главва 5

 

— Здравствуйте, братчики. Здравствуй, пан атаман. Хлеб да соль вам.-  Семен Галушка прошел,  нагнув голову в низкие двери,и перекрестился на образа, висевшие в дальнем углу куреня. Под образами, во главе  длинного стола сидел куренной атаман Незамайского куреня и десятка три казаков. Они все оторвались от деревянных мисок и подняли лица к вошедшему.

— О, Галушка! Явился не запылился!- атаман облизал ложку и потянулся за кусочком сала-  садись за сырно*, доставай ложку.

— Я не сам, со мной два православных. – Семен придержал за собой дверь и приглашающе повел рукой.- Входите, чего стали? Тут не покусают.

Вслед за ним несмело протиснулись и встали, переминаясь, двое  мужиков средних лет, в обтрепанной одежде и дырявой обувке.

— Вот Иван и Ефим, в казаки хотят записаться, я в наш курень привел.- Галушка отступил чуть в сторону, чтоб не заслонять.- Они тоже у сотника решетиловского работали, у Бондаренкова, по найму. Но он им не заплатил, надурил. Они беглые, Иван от пана сбежал, а Ефим…..

-Ты у них за писаря будешь? Сами они немые, что ли?- прервал его атаман.- Садитесь, коль пришли, ешьте, о делах потом говорить будем.

Галушка уверенно, как и полагается у себя дома, прошел  вдоль стола, доставая из кожаного ложечника* на поясе деревянную расписную ложку и крестясь на образа за спиной атамана. Сел рядом со своим побратимом Непыйпивом, тихо поздоровавшись: «Здоров, Иван» и окинул  стол хозяйским взглядом. Он сразу отметил, что курень переживает не лучшие времена. Застолье изобилием не отличалось. Была тетеря* в двух ваганах*, хлеб, лук и немного сала, нарезанного кусками на деревянном блюде. А так же ведерный жбан пива – совсем немного на тридцать казацких глоток.

Пришедшие с Галушкой  робко уселись на краю стола. Ефим достал из-за халявы* растоптанного  армейского сапога ложку, а Иван растерянно огляделся и потянул кусок хлеба, намереваясь им черпать тетерю.

-В казаки хочет, а ложки своей не имеет.- заметил сидящий напротив его запорожец.-  У казака ложка —  первое оружие, первей шабли.

-У тебя, ледацюги, может и ложка, а у меня –михайлик* первое оружие -с серьезным выражением лица сказал Непыйпиво и грустно заглянул в пустой уже жбан,- Э-э-эх! И спал бы – пил, и не спал бы –  пил, и ел бы – пил, и помер бы – все равно пил бы.

Все присутствующие взорвались хохотом.

После обеда, как убрали со стола посуду, атаман громко объявил: « Ну, что, браття, будем радытысь*.  Вот Галушка привел новых людей. Хай скажут кто они, откуда, чи православной веры?»

Иван и Ефим долго и обстоятельно рассказывали о себе. Казаки слушали, рассевшись по лавкам и пыхтя трубками. Они задавали вопросы, часто с подковыркой и шуточками.

Иван был беглым холопом с Правобережья*. Сбежал, когда  панский управляющий обвинил его в поджоге, хотя скорей всего сам и поджег тот овин, чтобы скрыть свое воровство.  Было ему от роду тридцать лет и оставил он в родном селе Пустоваровка, что под Белой Церковью, жену, двух детей и вола с коровой.

Ефим, сбежал из драгунского полка, коня и оружие продал в шинке, деньги давно прогулял и уже три года батрачил у разных хозяев в Малороссии. Был он родом из Тульской губернии, шуваловским крепостным, молодым и неженатым отдан в рекруты.

— Ну, все понятно. А скажите, хлопцы, есть у вас оружие какое, одежа другая? – атаман скептически оглядел их обноски.- Вот примем вас, скажем в курень, а службу как нести будете?

Кандидаты молча переминались с ноги на ногу, а казаки недовольно зашевелились на своих лавках. Непонятно было, к чему относится их недовольство?  То ли к нищете пришедших, то ли к куренному, который неизвестно к чему клонит. Атаман выдержал долгую паузу, делая вид, что всецело занят чисткой чубука у трубки.

-Казаки, все вы знаете, что в этом году за грехи наши Бог не дал удачи куреню нашему, Незамайскому.  Зимой падеж великий был, овец и коней только на развод и осталось. Рыбные ловы, что по жребию выпали нам на реке Берда, прибыли никакой не дали, еле-еле затраты вернули, да на собственное пропитание всего лишь  два воза лещей вяленных оставили.  Вот и получается, что брать сейчас новых людей, особливо таких вот голышей, никак не можно. Это ж лишние рты,  их кормить-поить надо, еще и снарядить надо за счет куреня. А отдача от них когда еще будет?.

-Ну и шо ты предлагаешь, атаман?- выкрикнул со своего места Галушка.- Хто из нас от большого богатства сбежал в Запорожье?!  Каждый в свое время в курень пришел голым, босым и голодным, от своей беды сбежав.  Нет такого обычая, шоб отказывать в приеме по бедности. Этак и Войска Запорожского давно на свете не было б, если б только по достатку в казаки принимали.

Казаки согласно загудели, но куренной опытным взглядом отметил, что не все шумели, добрая половина казаков помалкивала, выжидая.

-Ты, Семен, на атамана своего голосом не шуми. Я законы запорожские не хуже тебя знаю. С тобой вообще отдельный разговор еще будет, за твои гульки долгие.- Атаман закурил люльку, долго ее раздувая и затягивая паузу.- Я ведь не говорю, шо их совсем не принимать. Я предлагаю повременить. А пока хай заработают на жупаны и на оружие. Хочь и у меня в зимовнике. Два года поработают чабанами*, я им и одежу справлю и по шабле с самопалом на каждого.

Иван с Ефимом растерянно смотрели то на куренного, то на Галушку.

— А я другое дело предлагаю! – Семен даже вскочил от возбуждения.- Раз уж у нас такие дела плохие, давайте соберем ватагу и махнем на Правый берег, ляхов потрусим.

Все радостно подхватили эту идею, один только куренной был недоволен, но виду не показывал. Он молча наблюдал как казаки возбужденно обсуждают это дело, уже переходя на детали. Было понятно, что остановить их уже не возможно, даже за попытку этого его могли скинуть с атаманства и выбрать другого.  Наконец из толпы вышел Галушка и, сняв с головы шапку, стал перед куренным атаманом:

-Вот, батьку, братчики казаки просят отпустить их погулять в поле, жупанов себе добыть. Отпусти нас, батьку атаман.

-А тебя уже значит, атаманом этой ватаги выбрали, коли ты просишь? Ишь ты, шустрый какой, полгода шлялся неизвестно где, дня не прошло, как заявился и опять гулять. А служба как же? Твоя очередь уже наступила. – он оглядел своих казаков и твердым, весомым голосом сказал – Славные казаки Незамайского куреня! Все вы знаете, что императрица российская Екатерина гайдамаков не жалует, а мы все подданные ее  и должны ей верно служить и подчиняться. Но все вы так же знаете, что на Правобережье под польскими панами, под ляхами проклятыми, тяжко стонут наши братья, такие же украинцы православные, как и мы.  Лыцарство запорожское испокон веков стояло на защите веры прадедовской,  народа православного. А потому держать вас я не могу. Вот вам мое решение – идите на ляхов, но либо без Галушки,  другого ватажка себе выбирайте, либо через два месяца, как отслужит он в свою очередь.

 

 

— Вай, вай! Гвалт!  Горе мне, горе! Гони же ты, лайдак,  шоб ты свою женку так любил, как ты едешь. – средних лет страшно напуганный еврей, с прилипшими пейсами, отчаяно молотил в спину ездового, требуя быстрой гонки, хотя их параконная брычка стояла, окруженная всадниками, а мокрые, тяжело дышащие кони были уже взяты под узцы расторопными преследователями.

— Семен, гляди – жида поймали. Будем вешать или на кол сажать?

От этих слов пассажир брычки перестал тараторить,  в миг побелел и зацепенел.

Семен Галушка, гарцевавший  на своем Варенике с другой стороны брычки, окинул взглядом дорогу, уходящую за холм мимо рощи невдалеке, в которой они сейчас сидели в засаде, солнце, клонящееся к закату и дождевые тучи, скоро прольющиеся ливнем.

— Свяжите их и в рощу обратно едем.

Пленникам вмиг скрутили руки за спиной, кинули их на дно брички и, развернув коней, вся кавалькада через пять минут уже была под деревьями.

Оставив на дереве, с которого хорошо просматривались подходы к роще, двоих дозорных,  все остальные ушли в глубь, где в небольшом байраке* был их временный стан. Ватага у Галушки собралась немалая – одних казаков из Запорожья с ним пришло семнадцать человек, из них семеро верховых. Да тут уже, как через Днепр переправились и в Польскую страну вошли,  еще трое местных к ватаге присоединились.  В этой роще они сидели уже третий день, поджидая посланных в разведку и за харчами в окрестные села.

Разведчики что- то задерживались, и это уже  начинало беспокоить ватажка.

— Жида ко мне в шалаш, а этого ты, Иван, сам допроси вон там, у костра, что б друг друга не чулы* и брехали не в лад.- бросил Семен на ходу, спрыгивая с Вареника и оглядывая стан.

— Та шо вы, пан казак,  говорите?! Та шоб Борух Шмолевич, та збрехав таким уважаемым

рыцарям, таким благородным и достойным людям.  Вай! Больно же, лайдак!  — затараторил представитель иудейского племени, которого неосторожно уронили при транспортировке и наказали за это хорошим тычком под ребра.-  Мама тебя в детстве так ласкала?

За маму он получил еще два пинка и, влетев головой вперед в шалаш ватажка, зарылся носом в сосновой хвое.

— Ефим, Иван, Мыкыта и ты, Гордей, попарно идить в глубь рощи, шагов на двести, вон туда и туда. – Галушка махнул два раза рукой на сосны, как два ломтя отрезал. – Там секретами засядьте и смотреть в оба, шоб к нам ляхи тышком не подкрались.

Отдав приказание он, нагнувшись, шагнул в шалаш, вынимая из сапога захалявный нож.

Досмерти перепуганный еврей, ни на миг не отводя взгляда от острого лезвия, показал, что: «Видит бог, он всего лишь бедный жид, у которого трое дочерей и двое сыновей да еще жена Хайка, что он  был идиот, когда  женился на ней, что старый Мойша, её отец, таки обманул его и так и не дал все, что обещал ей в приданное, зато она родила ему трех дочерей и теперь у него в голове дырок, как в старом друшляке, потому что теперь надо их выдать замуж, а пан полковник… О-о ! Такой славный казак и с такими умными глазами не может быть меньше полковника.  А он таки идиот, потому, что взял в аренду у этого деспота, пана Писаревского, чтоб его костями черти в бубен били, село это Демовку с мельницей, что на речке Савранке.  Ой и шо то за мельница?!  Одно название! Колесо старое, гнилое. А камень?! Стертый весь и щербатый, как моя доля. Идиот, шо тут скажешь. Все ведь знают, кого хочешь спроси из Гайворонского кагала*,  какой он, пан Писаревский, какие они вообще все шляхтичи, с ними дело иметь… это ведь только от большой нужды. Дерут восемь шкур с арендаторов. А он,  что он? Он всего лишь бедный жид, и с крестьян лишнего не возьмет и  ключи от церкви всегда, по первому требованию давал, кого хочешь спроси об этом, в Гайвороне, в кагале, если пан полковник спросит, так там даже папиру с печатью дадут об этом. А он всегда был на стороне панов гайдамаков, и теперь вот, как только прослышал, что в роще паны казаки сидят, так сразу и решил им свезти  эти деньги, что он собрал для лайна этого, Писаревского, хай теперь дулю смокчет вместо злотых в своем Крыжополе.»

Еврей так разошелся в благородной ненависти к арендодателю, что умудрился тыкать кукиш завязанными сзади руками, извернувшись винтом и направляя дулю туда, где по его мнению находился сейчас пан Писаревский.

Возничий бедового арендатора спокойно, без страха и подобострастия, рассказал, что он крестьянин из Демовки, зовут его Семен Осадчий, что он праправнук осадчего* этого села Демьяна  Полоза. Имеет семью из четырех детишек, жены и старой матери, двух волов и корову.  Новый арендатор – этот самый жид, с которым его поймали,  добавил к четырем дням в неделю панщины еще один, пятый, и теперь на своих полях они часто работают и в божье воскресенье, грешат. Да еще, аспид проклятый, замучил толоками*, осепь* требует вместо трех четвертей ржи, как при  старом Писаревском, четыре четверти, да чинш*, да пороговщина*, завел кто пчел – плати очковое* или пчельную десятину*. Мостовые* берет, если скотину по гребле гонять, по два пенязя или десяток яиц за вола. А как не гонять, если поля на том берегу нарезаны и сенокосы тоже? А церковь?! Ключи от храма забрал и выдает их только после уплаты. За хрещение младенцев ползолотого* берет, за отпевание – копу*, нет денег – плати натурой, ползолотого –  два воза сена. Стали покойников по домам отпевать, так он, змий лютый, нажаловался на батюшку, и Писаревский прислал три десятка надворных казаков* с сотником. Те в один прекрасный день собрали всех на сходку,   приказ зачитали: все требы только в храме отправлять, пригрозили, что  пан передаст храм униатам, высекли  дюжину мужиков по списку арендатора, хай ему грець и шоб ему все кости крутило на этом свете и на том, сожрали и выпили все под чистую из крестьянских погребов и ускакали.  Вчера утром войт* приказал ему быть готовым, со своими харчами,  топором и дегтем, везти этого иуду проклятого, в Крыжополь.  А это затянется на неделю, не меньше, а у него снопы жита  не вывезены, не дай бог дожди пойдут, сгниет все на поле, чем тогда семью кормить зимой?  Этот ирод не посмотрит, что его возил, потребует осыпного и ухом не поведет, плачь не плач – жалости не будет. Загорелось ему ехать в этот Крыжополь в самую страду! Ему что? Его снопы  все уже свезены давно. Пришлось ехать, а жене наказал, чтоб с сыном семилетним, Ванькой, не ждали его, а возили жито волами. Добавил, что Борька этот проклятый уже четвертый год царюет  у них, добра наверное  много скопил.

— А вас той…как его? Железняк к нам прислал? – Семен Осадчий сидя на корточках, с такой надеждой глянул снизу вверх, в глаза Ивана Непыйпиво, что у того аж комок к горлу подкатил.  Казак не отвечая, развязал руки селянину  и,  по хозяйски сматывая веревку, присел рядом с ним.

— Шо ты слышал про Железняка?

— Люди говорят, шо появился такой полковник, с войском казацким огромным, с хоругвями, пушками и булавой.- Семен растирал запястья, глядя куда-то вдаль, сквозь деревья, словно видя казаков, гарцующих плотной лавой на добрых конях, под малиновыми знаменами.- Говорят, шо у него универсал есть от русской царицы, золотая грамота, шо в том универсале сказано, шо вернулось все как при Хмеле, шо  выбить надо ляхов и жидов и соединить оба берега Днепра под ее рукой. Вот.

— А где его войсько сейчас, люди не говорят?

-Почему не говорят? Говорят. – Осадчий престал растирать руки и приподнялся, отдирая прилипшие сзади к телу штаны, намокшие от сырой лесной земли.- Неделю назад ехали через Демовку два торговца, так говорили, шо Железняк под Уманью.

-Посиди здесь. – казак поднялся, звякнув саблей в ножнах и пошел к шалашу ватажка.

Они уже не первый раз слышали, что появилось на Правобережье крупное войско гайдамаков под командой какого-то Железняка,  вроде бы запорожца, что, похоже разгорается война, не хуже Хмельниччины.  И про письмо Екатерины, с призывом к украинскому народу поднять восстание против поляков и присоединить Правобережье к  Гетьманщине слышали. Письмо это вроде бы показывал Железняк народу. Казаки из ватаги Галушки давно уже подумували идти на соединение с Железняком. Очевидно пришло время решать.

…  Борух лежал связанный у тележного колеса и знал, что сегодня он умрет. Вот здесь, на этом, ставшем за три с половиной года уже почти своим, дворе. Умрет, несмотря на то, что он отдал этим страшным людям все, что они хотели. Он твердо знал, что в конце они его убьют.

Но Боже ж мой!  КАК!  НЕ ХОТЕЛОСЬ!!  УМИРАТЬ!!!  Ну почему?! Почему?! А как же жена, дети?!  КАК?!! Как они будут жить без него? Они же теперь нищие. Он же сам выдал гайдамакам тайник с накопленными деньгами. Нет, он не сразу выдал, он знал, что жив пока не найдены эти монеты. Он долго, с неожиданным даже для себя мужеством, терпел пытки. Его били, сломали наверное все пальцы на руках, отрезали правое ухо. Он долго терпел, и выдал только в обмен на то, что бы отпустили его семью. И только когда проводил их, голосящих и оглядывающихся, взглядом за околицу, только тогда сказал, что все деньги восемь тысяч злотых, в талерах и рублях, лежат на чердаке, в лежаке дымохода, где еще предыдущими хозяевами была устроена коптильня для этих их мерзких окороков и сала.

Сейчас он лежал и смотрел на всю эту деловитую суету у него во дворе, отмечая хозяйским глазом  — вот понесли из погреба вязанки вяленых лещей, что он купил у чумаков на прошлой неделе и хотел продать с наваром  Изе, который держит шинок в Ивановке,  вот тащат большущий кувшин.  Борух хорошо знал этот кувшин, там масло оливковое, сам купил его на ярмарке в…………….. за два  злотых и восемь грошей у армянина с Турции, вот казак с кривыми, колесом, ногами несет из хаты бронзовую литую ханукию* и казан. Хороший казан, его старый Мойша дал в приданное за Хайкой, она в нем вкусно готовила чолнт*.  Ой!  Хайка, Хайка! Ой не увижу больше тебя, не поем твоего чолнта.

Он дернулся от отчаяния, пытаясь подняться на ноги, боль, до этого тупо пульсирующая, взорвалась огненным вулканом и пронеслось по всему телу, кисти рук с переломанными пальцами были словно один большой, туго набитый болью, мешок. Боже, как больно! Но пусть, пусть болит. Это же  его тело и боль, его, родная. Пусть болит, только бы жить, только бы оставили его, забыли бы тут, возле телеги!

Борух смотрел, как тот страшный казак, который ломал ему пальцы, вышел из сеней, тяжело держа перед  животом темный горшок, как опустил его перед ватажком на землю, как оба они присели перед этим горшком на корточки, запуская пригоршни в серебро, а ближайшие гайдамаки окружили их плотным кольцом, закрывая своими спинами от Боруха его богатство.

« А маленький кувшинчик, где семнадцать золотых монет, не заметили. Это хорошо, потом можно забрать и начать все с начала» — думал покалеченный, едва живой, но отчаянно цепляющийся за надежду Борух.-«Даже если дом спалят, все равно ничего, золото не сгорит, сплавится. А слиток можно будет потом в пепелище отыскать. Хорошо, что он не положил золото вместе с серебром, ох хорошо! Может забудут про него, ну зачем он им нужен теперь, ну что им стоит оставить его! Боже, ну сделай так, чтоб они его оставили! Боже!  Ведь Янкель, он такой умный мальчик, его надо отдать реве Мордухаю, на учебу в бейт-мидраш. А Рахиль, младшенькая, она так ласково обнимает его ручонками за шею и щекочет губками в ухе, когда что-то шепчет, у нее выскочил лишайчик на ножке».

От толпы отделился гайдамак и направился к нему, вынимая саблю из ножен. Он шел к нему, но почему-то смотрел не на Боруха, вернее, не в глаза ему, а куда-то на его ноги. А сабля! Какая длинная и острая! Как она сверкает, как она….. О Боже! НЕТ!!! НЕ НАДО!!!  РАХИЛЬ, ДОЧЕНЬКА!!!….

Непыйпиво схватил еврея за волосы, подтащил к уткнувшийся в землю оглобле, перевесил его голову через эту оглоблю и рубанул. Клинок  с хрястом перерубил мышцы и позвонки, и застрял в дереве. Тело с нечеловеческой силой выгнулось дугой, плеснуло пульсирующим потоком крови из того места, где  только что была голова и, через время, обмякло. Голова бедолаги откатилась в сторону, губы попытались что-то еще сказать, но только зачерпнули пыли и ячменной половы, которую нанесло ветром с гармана.

Тихо и несмело ахнула небольшая толпа местных мужиков, стоящих в сторонке, у плетеного тына, а гайдамаки невозмутимо продолжали сновать по двору, таская всевозможное добро из строений в телеги. Один из них притащил ватажку сундук с бумагами. Бумаги все были непонятные, Галушка, мельком взглянув на серые листки с незнакомыми значками, перевернул сундук ударом ноги.

-Жидовская писанина.-  Семен обвел взглядом местных, не принимающих  участия в грабеже.- Гей, хлопцы, берите эти бумаги, где долги ваши и вся ваша панщина записаны, и делайте с ними что хотите. Хотите – жгите, хотите – вместо лопухов в уборной употребляйте. Забирайте так же все добро из камор и погребов, тащите по хатам зерно, муку и все, шо ваши глаза увидят. То все ваше, вашими горбами нажито. Кончилось время панов польских и жидов, их приспешников. Сто лет назад батько Хмель их учил, но дурные ляхи ничему не научились. Теперь Максим Зализняк их научит. Так научит, шо и духу ихнего на Украине не останется.  Мы теперь к Зализняку идем, кто хочет казаком стать – гайда с нами!

Ботовня*  Галушковских гайдамаков, числом уже тридцать  семь, все верховые,  да еще десяток навьюченных лошадей